Трещин Владимир Данилович

Родина Владимира Трещина — Средняя Азия, во Владимир он перебрался уже после войны, в 1957 году. Больше полувека жизни на Владимирщине: 2 жены, 3 детей (57, 53 и 30 лет), 4 внука (старшему уже 32 года) и 3 правнука. Так сложилась жизнь, что с обеими женами Владимир Данилович разошелся:

— С первой женой был знаком до свадьбы неделю, однако 30 лет вместе прожили. Со второй женой жил меньше, и тоже не сложилось. Эх, судьба такая…

А может быть, повлияло то, что, когда пошел на фронт в 19 лет, дал себе зарок: до Победы от женщин держаться подальше. Тогда многие давали обеты: верили, что, дав и не нарушив обет, не погибнут. Ехал я на фронт в офицерском поезде, нас берегли, останавливались только на глухих полустанках, чтобы не попасть под бомбежку, чтоб нас никто не видел. И вот прицепили к последнему вагону еще один — «холодильник» (там продукты везли). Сопровождали его две женщины, одна из которых — молодая вдова.

На одной остановке она меня высмотрела из толпы (человек триста) и выбрала, понравился я ей. А я не сдался, обет же дал. Мне потом офицеры говорили: «Ты болван!» Поддержали меня мудрые слова доброго знакомого Ивана Мохолова. Он сказал, что к судьбе нужно относиться деликатно, с уважением, особенно, если дал обет.

В конце июня 1944 года в Самарканде Владимир Трещин выпустился из танкового училища, которое было эвакуировано еще в начале войны из Харькова. И вот он — командир самоходной 76-миллиметровой пушки. Между собой самоходку СУ-76 танкисты называли «ползучей бронированной жаровней». Боковая броня защищала лишь от осколков и пуль. Пушка поворачивалась в сторону не больше, чем на 60 градусов, стрелять из нее можно было только при остановке машины, крыши над головой не было. Вдоль одного борта два бензобака по 250 литров, вдоль другого — два спаренных двигателя. Достаточно было бросить гранату, чтобы запылало все. Шанса выжить не было. Приходилось очень активно маневрировать, чтобы не быть подбитым.

Чего только не пережил Владимир Трещин за 22 дня войны, которые провел на фронте:

— Судьба танкиста какова? Минимум дней 8, максимум 20, а там либо в госпиталь, либо на тот свет. Участвовал я в операции под кодовым названием «Багратион», когда летом 1944 года войска освобождали Белоруссию, Литву. 22 дня — это 21 атака. С. 4.30 утра до 10 вечера — бои, потом от фронта отходим в тыл на 2 километра — горючее заправить и пополнить запасы снарядов. Сон часа 3–4 — и снова в бой. И так каждый день. В нашем пехотном полку из тысячи человек в живых осталось 200. В танковом полку, куда меня перебросили, за 10 дней из 100 машин осталось 4.

Мне на войне исполнилось 19 лет. Долго с механиком не мог найти общий язык, а потом друг друга подменяли, выручали. По уставу мы должны были пехоту поддерживать, но приходилось еще и в атаку ходить. На нас как на смертников смотрели. Однажды в такой атаке, как раз накануне моего дня рождения, мы вырвались вперед, приняли бой, вошли в деревню, а ее немцы вновь через считанные часы заняли. Нашу самоходку мы в роще спрятали.

Машину бросить не имеем права — под трибунал никому не хочется идти. Обратно прорываться, так немцев 2 взвода. Думали, думали, решили в 4 утра незаметно пробираться. Три раза выстрелили, гранаты кинули, чтобы паника возникла у немцев. Проскочили благополучно. Понеслись к нашим, только пыль столбом! Перед подходом к лагерю я выглянул за борт самоходки, чтобы сориентироваться. Вижу: русский офицер стоит и дает стрелкам отмашку рукой. Меня он потом сильно ругал, что я голову поздно высунул. Еще бы чуть-чуть и свои бы нас расстреляли.

А еще эти 22 дня — это 3 осколка. Один осколок береза на себя приняла. Если б не она, не быть мне на этом свете. Не знаю, почему всегда при артобстреле падал не на живот, а на спину. Мне казалось, что должен смотреть вверх, на летящие снаряды, тогда они пролетят мимо меня. Глупое, конечно, суеверие, но без этого нельзя на фронте. Всегда во что-то нужно верить. Два ранения были легких, а третье меня надолго выбило из строя: позвоночник был задет. Руки долго не слушались, не мог ими ничего делать, висели плетьми.

Отправили меня в госпиталь в Горький. Вот, смотри: на фотокарточке нас шесть человек. Из них у пятерых нет ног. У меня руки не действуют. А седьмой — «самовар» его нет на фото на койке лежит Знаешь кто такой «самовар»? У него не было ног, одной руки. Он рыдал ужас как три раза до окна доползал пытался выкинуться. Парни-то молодые. Меня медсестры корми ли с ложечки Тяжко приходилось Когда еще только руки стали меня слушаться! Из армии списали меня в январе 1946 года и я уехал домой к родителям.

Когда я учился в институте, мне прислали мои воинские награды и деньги. Выучился я на инженера-механика, командовал строительными машинами. И никому не показывал свою справку об инвалидности второй группы, так как раньше работать с ней не разрешали. А как я без работы?

Стоял на учете в военкомате, где меня однажды попросили написать рассказ. Я отнекивался, но все же написал. Потом мне предложили редактировать воспоминания владимирских фронтовиков. За пять лет редактуры прошли мимо меня воспоминания более 200 фронтовиков. Я эти воспоминания в рассказы превращал. Сколько тяжелых историй… Например, бегут 10 человек в атаку, на всех три ружья, семеро ждут своей очереди, когда кого-то убьют, чтобы ружье подхватить. Фронтовики, читая мои рассказы, говорят: «Ты как будто рядом был, все точно описал». По моим рассказам школьники пишут сочинения, даже картину художник рисовал.

Владимир Данилович Трещин в последней из своих книг «Опаленные войной судьбы и нравы» рассказывает о подвиге владимирцев, о которых мало кто знал: эти события не были зафиксированы как эпохальные в истории Великой Отечественной войны, но они реально происходили. И об этом нужно помнить и гордиться людьми, нашими земляками, которые совершали подвиги во имя Родины.

Автор: Елена Николаева

Источник:

«Призыв» 19.01.2011 г.